- 01.09.2022
Своеобразные и колоритные характеристики многих художников этого периода можно найти в книге «Мои воспоминания» А.Н.Бенуа. Этот двухтомник является неиссякаемым источником информации, знаний, справок и просто душевного тепла. Характеристики, даваемые А.Н.Бенуа художникам – неординарны, очень искренни и очень субъективны, но тем они для нас и ценны.
Но сначала, вот что писали о самом А.Н.Бенуа его современники:
«Вылощенный, как натертый паркет, элегантно скользящий, немного сутулый, в пенсне, в сюртуке, - Александр Николаевич черной опрятно остриженною бородою и лысиной, блещущей несся, глядя исподлобья глазами лучистыми, производя впечатление красивого и темпераментного человека…» (А. Белый. Между двух революций).
«Помимо большого ума, исключительной даровитости и чрезвычайной разносторонности он был искренен и честен. Он был вспыльчив и способен на истерические выходки, если бывал чем-либо задет за живое и чувствовал себя правым». (А. Остроумова-Лебедева. Автобиографические записи).
«…Бенуа – сердце «Мира искусства». Все качества таланта предназначали его для этой роли: и его свойство как художественного критика…, и эклектизм его художественных вкусов, и редкая терпимость к крайним течениям…, и, …, многообразие его знаний…» (М.Волошин. Александр Бенуа).
Ну, а теперь - друзья, сподвижники и коллеги, такими, как их видел А.Н. Бенуа и запечатлел в своих воспоминаниях:
Исаак Левитан (1860-1900)
Осень особое время года, оно вобрало в себя весь спектр человеческих чувств и красок от золотого радостного блеска и прохладной голубоватой бодрости до окрашенных в приглушенные охристые и сероватые тона грусти и меланхолии. Оно традиционно привлекало русских художников, начиная со второй половины XIX века. Со многими из них был хорошо знаком, а то и дружен А.Н.Бенуа – знаковая фигура в истории русской культуры на рубеже XIX и XX столетий. Живопись была одной из многих сфер искусства, в которых проявил себя этот одаренный и энциклопедически образованный человек – художник, историк искусства, сценарист, художественный критик, реформатор театра, признанный лидер движения «Мир искусства» и сподвижник С.Дягилева в создании и продвижении «Русских сезонов».
Середина 1890-х – важный период в истории нового искусства России. Пластические поиски в русле модерна совпали с появлением новой, обобщающей манеры письма и более яркой и богатой колористической гаммы. Некогда передовое «Товарищество передвижников» замедлилось в своем развитии и встретило с негодованием поиски молодых художников – Левитана, Коровина, Серова, Нестерова. Зато передовое сообщество «Мир искусства» оказалось как раз таким необходимым центром всего нового, яркого, полного фантазии и движения вперед.
«Левитан имел прямо-таки африканский вид: оливковый цвет кожи, и густая черная борода, и черные волосы, и грустное выражение черных глаз, — все говорило о юге... Всей своей натурой, своими спокойными, благородными жестами, …, тем вкусом, с которым он одевался, он сразу производил впечатление человека лучшего общества. … В нем была некая, не лишенная, впрочем, грации важность …, и мне говорили, что он не оставлял ее даже в общении с близкими друзьями... Говорили, что именно эта черта сводила с ума женщин, и еще более сводило их с ума то, что всем было известно об его многочисленных победах, а за последние годы про его длительный роман с одной светской московской дамой, доставлявшей ему много мучений и приведшей его к попытке покончить с собой.
В общем милый и сердечный человек, Левитан носил в себе печать чего-то фатального, и глядя на него, трудно было себе его представить сидящим на натуре, скромно и тихо ею умиляющимся, старающимся как можно точнее передать на полотне красоту русской незатейливой, но столь милой природы. И не вязалась эта наружность с тем, что было в его пейзажах здорового, свежего, задушевного и откровенного. Недостаток экспансивности в личных отношениях с людьми точно вознаграждался каким-то обострением чуткости к природе, к ее самым затаенным прелестям...»
Валентин Серов (1865-1911)
Характеристика, данная А. Бенуа В. Серову, очень созвучна с тихими, на первый взгляд даже невзрачными осенними пейзажами художника.
«До момента, когда он начинал кого-либо любить и уважать, Валентин Александрович вполне заслуживал эпитета сумрачного буки, а часто он мог сойти и просто за невоспитанного, невежливого человека. Вообще неразговорчивый, он в обществе новых людей уходил в какое-то угрюмое, почти озлобленное молчание, едва отвечая на вопросы и лишь изредка что-либо процеживая сквозь зубы, сжимавшие медленно курившуюся сигару. При этом понять вполне его мнения и суждения могли лишь люди, хорошо его знавшие и привыкшие к его манере (да и к самому образу его мыслей), непосвященных же они скорее озадачивали».
«… Серов с виду казался чистокровным русским — приземистый, светловолосый, с тяжелыми чертами лица, со взглядом скорее исподлобья. Самая угрюмость Серова имела в себе нечто северное. В смысле же одежды все на нем как-то висело, казалось плохо сшитым или приобретенным с чужого плеча, и это несмотря на то, что он всячески старался исправить подобные недочеты и платил немалые деньги портным, которые его одевали».
Константин Коровин (1861-1939)
У первого русского импрессиониста К. Коровина не так много осенних пейзажей, но пространство в них окутано музыкой осени с ее влажным холодным воздухом, листопадом, пасмурным небом.
Хотя, по отзывам А. Бенуа, Коровин предстает отнюдь не меланхоликом: «…пленила меня манера говорить и какая-то непрестанная шутливость, вообще весь российско-балагурный стиль Константина Коровина. Я тогда чрезвычайно ценил и его живопись… Эти картины очаровали при их появлении на передвижных выставках. Мне все в них нравилось: и непосредственность подхода, и бодрая техника, но в особенности их благородная гамма красок… …В Коровине мы приветствовали самую живопись.
... Почти сразу становилось ясно, что Коровин по натуре импровизатор... Он как бы сам не ведал, что творил ... В свою очередь, именно то, что в нем было стихийного, цыганского, но и зыбкого, неверного, а подчас и чуть коварного (о, как лукаво поглядывали и хитрецой поблескивали его чудесные глаза, да и весь он тогда был такой типично российский красавец), — все это подкупало и пленяло. Другом при первом знакомстве я его себе не пожелал иметь, еще менее мог бы он быть учителем (хоть практический опыт был у него громаден), но его всегда было приятно встречать, и уже на наших первых сборищах именно он создавал прелестную и какую-то пестро-переливчатую атмосферу. Он то очаровательно посмеивался над Серовым, то предлагал разные каверзные вопросы, то вдруг принимался, совсем иной раз невпопад, но всегда с удивительной картинностью, рассказывать. Ах, до чего восхитительно было именно это Костино краснобайство и вранье!»
Михаил Нестеров (1862-1942)
«… Я … принял в душу творчество Нестерова. … Его Сергий Радонежский в лесу до того меня пленил, что из-за этой картины (уж очень мне нравилось все задание и как удивительно тонко передал художник атмосферу леса) я даже слегка поссорился с моей Атей /жена А.Н.Бенуа/, вообще не переносившей какой-либо фальши (а в данном случае, надо сознаться, что своего рода ханжество бросалось в глаза).»
«… Мне все в нем нравилось, и даже его странное лицо с высоко вздымающимся, ненормально выпуклым лбом, Правда, выражение его взгляда и его тонкая, почти вольтеровская улыбка, могли наводить на мысль о чем-то скорее демонически “лукавом”, нежели о той христианской благости, которую он любил изображать на картинах и о которой он говорил с затаенным жаром, совершенно в тонах моего тогдашнего кумира Достоевского. Но ведь и в Достоевском мы находим тесное сплетение божественного с демоническим, лукавого, почти ханжеского с бессомненно искренним и задушевным».
«Все свои хорошие картины (числом весьма немногие) Нестеров создал в период, когда ему “приходилось плохо”, когда после своей первой работы (…с Васнецовым в киевском Владимирском соборе) он оказался как-то не у дел, … Тут он, работая для себя, и вылился, тут и открылась для него область, в которую до него никто из русских художников не проникал. Он поверил в святую поэтичность отшельнической жизни в природе, и эта его вера отразилась в нескольких картинах, посвященных отрочеству и юности святого Сергия.»
Александр Головин (1863-1930)
«У Головина царил «дикий» беспорядок или, по крайней мере, та «видимость беспорядка», которую часто создает вокруг себя поглощенный творчеством художник и в котором он сам же вполне разбирается.
И вот среди того беспорядка, состоявшего из всяких «орудий ремесла», меня встретил молодой, высокого роста красавец-блондин, показавшийся мне олицетворением изящества и самой аристократической приветливости….На самом же деле Александр Яковлевич, не будучи вовсе благородного происхождения (он откровенно признался, что он попович) не только своим видом походил на аристократа, но это был органически недоступный человек, избегавший всякого сближения. Такие люди пользуются своим даром очарования, своими ласковыми манерами, чтобы держать людей, не обижая их, на непреодолимой дистанции и не давать им проникнуть в какую-то святая святых их душевного мира….
Впоследствии я, …, убедился в том, что Головин страдал большой мнительностью и даже в некоторой степени манией преследования. Особенно это сказывалось у него по отношению к товарищам-художникам. В каждом из них он был склонен видеть конкурента, а в каждом их поступке интригу, специально направленную против него. Настоящей же bete noir /фр.-наваждение/ Головина сделался как раз К. Коровин, тот самый Коровин, которому Головин был обязан своим привлечением к театру и известным покровительством при его первых шагах на этом поприще. Иначе как «черным человеком» Головин за спиной его не называл, причем в таких случаях его лицо принимало выражение крайней настороженности и почти испуга».
Игорь Грабарь (1871-1960)
«Смешно спорить о том, что он по праву занял особенно выдающееся место в русской художественной живописи. Уже одним созданием…своей «Истории русского искусства» Грабарь создал нечто, за что русская культура обязана ему беспредельной благодарностью.
Но и живописец Грабарь заслуживает особого внимания, а некоторые его пейзажи являют собой удивительно внимательное изучение русской природы … . Трогательно в своем роде было его отношение к собственному творчеству, непрестанное стремление к совершенствованию. Нельзя отнять у Грабаря и то, что он всегда был движим желанием быть справедливым и что он болезненно опасался лицемерия.
Что касается моего совершенно личного отношения к Грабарю, то я вполне признавал за ним наличие совершенно исключительных знаний, … , но вот почему-то я не припомню каких-либо таких мнений Грабаря, которые в своей формулировке были бы особенно ценными; я не припомню и того, что какие-либо его характеристики доставляли мне радость своим «ощущением живой правды» … А главное, тон! Тон Грабаря был (…) положительно невыносим. Он все время кого-то чему-то учил, причем в громадном большинстве случаев то были изжитые и уже давно нами пережитые «истины» …. Наконец, что мешало Грабарю войти по-настоящему в нашу тесно сплоченную художественную семью – это отсутствие юмора». Вот так, довольно резко.
Апполинарий Васнецов (1856-1933)
«В том совершенно особом наваждении на российский лад, которое исходило из моих новых знакомых в целом, особенную ноту давал Аполлинарий Васнецов. Я уже тогда невзлюбил творчество его знаменитого брата Виктора, и особенно меня отталкивало своей фальшью все то, что последний создавал для церкви. Невольно всему этому напыщенному и “честолюбивому” творчеству я противопоставлял бесхитростное, простоватое, но зато и всегда искреннее творчество его младшего брата.
Мне нравились его довольно наивные, но все же убедительные затеи “возрождения” прошлого обожаемой им Москвы и его попытки представить грандиозность и ширь сибирской природы. Познакомившись с ним поближе, я поверил в абсолютную чистоту его души, а также в тождество его духовной природы и его искусства.
Да и наружность “Аполлинаши” удивительно соответствовала его творчеству. Что-то девичье-чистое светилось в его несколько удивленном взоре, а его довольно пухленькие “ланиты” (слово это как-то особенно сюда подходит) рдели таким румянцем, какого вообще не найдешь у взрослых людей и у городских жителей. Характерно детским был его рот, точнее, “ротик”. На вид ему можно было дать не более восемнадцати лет, а светлые усики и бородка ничуть его не старили, между тем в 1896 г. Аполлинарию Васнецову было уже под тридцать. Прелестен был и его “сибирский” говор, еще более дававший впечатление чего-то истинно русского, нежели говор москвичей».
Такие разные художники, с такими непохожими характерами и судьбами. Их осенние пейзажи отображают, как разнообразны, индивидуальны, многогранны были они в своем творческом подходе, и как уникальны были их художественные методы. Но их объединяет то, что они жили в необыкновенно интересную и плодотворную эпоху, называемую Серебряным веком. Они создали прекрасные произведения, которые не всегда ценили их современники, но которые радуют нас сейчас и будут радовать еще не одно поколение. Они не боялись искать свое, новое, не похожее на то, что было создано до них, смотреть на мир другими глазами, отстаивать свой творческий путь. И не смотря на такое субъективное личное к ним отношение, и даже неприятие каких-то их качеств и черт, А.Н. Бенуа, был одной из объединяющих, созидающих и развивающих творческих фигур рубежа XIX – XX веков и мы благодарны ему за это.
© Yana Riznyk